Дорогому Петру

Николаевичу от автора.= Н. Бахтина д Авогур=.

«ПАРИЖСКИЕ ПИСЬМА»

     Прошло двадцать лет – жизнь одного поколения. Эти письма, которые я привезла из – за океана, были мной засунуты в старый портфель мужа и забыты. Вспомнить о них помог случай, до смешного простой: Решили побелить ванную комнату, сняли с антресолей все «бебихи» и в одном из старых портфелей обнаружили забытые дневники и письма ( 20-х, 30-х и начала 40-х годов). Нашла также свой дневник 1978 года, сначала просто стала перелистывать…Потом с интересом прочла о своей поездке к маме в США осенью 1978 года. Нахлынули воспоминания и унесли, на своих легких крыльях, в прошлое. Решила кое – что списать и дневник мне в этом очень помог. Надо сказать, что все мои родные, кроме папы и дяди Игоря, вели дневники, К этому мы с братом были приучены с детства. Исписала я их множество, к сожалению не все сохранились.

     И вот читаю о том, как осенью 1978 года я очутилась в Америке. С мамой мы не виделись 31 год. В 1947 году я с семьей уехала из Китая в Советский Союз. Мама с отчимом – Вольским А.И. в 1949 году, покинув Китай, перебрались в Америку. После смерти отчима, мама стала копить деньги, чтобы вызвать меня к себе в гости, Накопив, выслала и вызов и деньги. Сколько времени и нервов было мной потрачено. Сколько раз пришлось посетить здание на Ленина, 17. Перенести всю нелепицу бюрократической волокиты…. «Железный занавес» был еще не опущен, разве только чуть-чуть стал приоткрываться. В Москве потратила больше двух недель на оформление визы, посещение консульства США, обмен наших денег на валюту и т.п.

     Наконец день отъезда настал. Из Москвы сначала прилетела в Стокгольм. За три часа успела прокатиться на автобусе, посмотреть город. Потом пересела на шведский самолет, долетела до Копенгагена, там пришлось прожить сутки в гостинице. Впечатлений было много, в основном приятных. Многое удалось посмотреть, Большое впечатление произвел огромный океанариум. Гуляя по улочкам старого города, не раз вспоминала сказки Ганса Христиана Андерсена. Из Копенгагена на большом американском «Боинге» полетели вдоль Северного Полюса, где за короткое время ( примерно за полчаса) я наблюдала из иллюминатора восход и закат солнца. Зрелище поразительное!

     Через девять с половиной часов приземлились в Сиэтле. Америка встретила европейцев светлым праздничным утром. Начало дня было восхитительное. Самолет в Сан-Франциско улетел после полудня. Я стояла в большом, украшенном множеством растений зале аэропорта, не зная куда идти и что предпринять. Видела, как летевшие со мной в «Боинге» японские туристы куда-то направились в сопровождении гида. Как к двум индийским ламам подошла женщина в синем форменном костюме и куда-то их повела. Вот и ко мне быстро подошла молодая женщина в униформе, вежливо спросив, не та ли я русская миссис с такого-то «Боинга». Повела меня вниз и познакомила с русским служащим тоже в униформе. Он показал мне сначала метро, находящееся под огромным зданием аэропорта. Два круга прокатились. Потом часа три возил меня в небольшом служебном пикапе по городу, показывая все его достопримечательности. Их было много. Город молодой, непохожий на все другие, виденные мной города, я бы сказала ультрамодный. Поражала его необычная архитектура, богатые особняки со сплошными стеклянными стенами и голубыми бассейнами в «спальных» районах города. Об этом надо писать отдельно, а то до ПИСЕМ так и не доберусь.

     В Сан-Франциско прилетела, когда солнце склонялось к западу за знаменитым мостом «Золотые ворота»  («Сан-Франциско, открой свои Золотые ворота…» - пела в сороковых годах свою знаменитую песенку Марлен Дитрих). И мост, и пролив, и красавец-город на холмах были залиты перламутрово-розовым светом. Взволнованные и счастливые, уже сидя в автомобиле, любовались мы с мамочкой на этот закат. Не разжимая рук и не переставая прижиматься друг к другу, мокрыми от слез щеками.

     На другой день после моего приезда, мама усадила меня за большой стол в столовой, велела закрыть глаза и ждать. Подглядев, я увидела, что моя маленькая хрупкая мама с трудом что-то тащит. Я кинулась помогать. Это был тяжелый продолговатый ящик и огромная шляпная коробка, основательно потрепанная, заклеенная и перевязанная. Эти вещи передала маме на хранение бабушка – Софья Константиновна Нарбут, уезжая летом из Шанхая в Советский Союз, в порядке репатриации, с сыном Игорем и невесткой Амалией Александровной.

     Для нее и дедушки эти вещи представляли большую ценность, дорогую их сердцу реликвию, которую несмотря на все перепетии эмигрантской жизни, они так бережно хранили многие годы. Когда дедушки не стало, чувство потерянности и одиночества не покидало бабушку. Трудно было ей расстаться с этими «сокровищами», но везти всю эту «крамолу» в Союз было небезопасно.

     Немного отвлекусь. Шанхай 1947 года, 10-е августа. Жара невыносимая. На пристани тьма народа: уезжающие, провожающие, просто любопытные. День знаменательный – отъезжает на Родину первая партия репатриантов. У пирса стоит красавец – теплоход «Ильич», бывшее немецкое судно, после войны перешедшее к Советскому Союзу в качестве трофея.

     Накал страстей самых разнообразных: воодушевление, негодование, слезы, поцелуи…Радость на лицах уезжающих, растерянность – у остающихся, бравурные марши оркестра. Священник – отец Рогожин благословляет крестом отъезжающих. На него кидается, размахивая ножом, мужчина – фанатик из белоэмигрантов. Его вовремя хватают, передают полиции.

     Начинается прощание, самая бестолковая и неприятная процедура. Плачем, обнимаемся, перебиваем друг друга…Только бабушка в какой – то духовной прострации. Она уже несколько дней ни с кем не разговаривает, делает все машинально. На общем фоне восторга и грусти, ее маленькая фигурка выглядела трагично.

     Пароход отчаливает от пирса. Рвутся разноцветные ленты серпантина, их все больше и больше на желтой поверхности реки Вампу. Последняя связь с отъезжающими рвется… У многих навсегда.

     Возвращаюсь в Сан-Франциско. Вижу, что мама что-то затеяла и пожалуй надолго, а все мое существо рвется из дому на улицу в чужой город, к Даун Дауну, к океану ( мама сказала, что он недалеко от их дома. Вот почему в этой части города туманы и довольно прохладно, зато дешевле дома и квартиры). Знакомая только по книгам и письмам Америка, а в действительности совсем незнакомая, манит. А мама, поджав губы, священнодействует над старой, опутанной шпагатом коробкой. Наконец-то все содержимое вытряхивается на стол. Разлетаются письма, газетные вырезки, записные книжки, визитные карточки, несколько фотографий…

     А когда открыли длинный ящик – я ахнула от неожиданности. В нем хранились атрибуты дедушкиного парадного мундира: погоны, аксельбанты, мауровая лента, медали, ордена в бархатных коробочках, атлас, внутри которых посерел и порвался. Широкий пояс с серебряными горизонтальными полосками, кокарда от генеральской фуражки, споротые с чего-то затейливые вензеля и… самое дорогой – именное оружие – шашка с надписью на клинке. Были там коробочки с медальонами. Из одного, овального, были вынуты камешки ( видимо драгоценные, скорее всего нужда заставила их продать). Потрепанные дневники, наградные листы, документы. Перечислила все то, что запомнила, возможно о чем-нибудь и забыла. В ту ночь мы с маой заснули под утро.

    Во все последующие дни, побегав с утра по магазинам ( по-ихнему «шопинг»), наскоро пообедав ( из баночек и коробочек) садились за стол и на несколько часов отрывались от действительности. Все остальные дела решили отложить на потом. Какой же это был интересный мир! Письма, письма, письма…Они даже во сне нам снились. Некоторые из бумаг порой приходилось читать с лупой, особенно вырезки из газет: старые пожелтевшие.

     Начали с писем дедушкиных товарищей – офицеров, сослуживцев, однокашников, просто знакомых. В основном от тех, кто в страшные годы революции и гражданской войны отступали с армией генерала Колчака на Дальний Восток и тех, кто воевал в армиях Врангеля и Деникина – Главнокомандующих войсками юга России. И от тех немногих, кто по счастливой случайности избежал отступления, очутился в Европе.

     Большинство из них осели в Германии, Франции, Сербии, Чехословакии. От разных людей, разные письма, но одно в них было общее – горечь поражения и любовь к Родине, которую они потеряли.

     Дедушка принадлежал к искренне лояльной монархической интеллигенции, которая в последние годы перед революцией группировалась вокруг Столыпина, поощряя его аграрные реформы. Таковыми были и его респонденты, большинство из которых были членами Русского Общевоинского Союза (РОВС), главный штаб которого находился в Париже. После смерти  (в 1920г) Великого князя Николая Николаевича Романова Союз возглавлял генерал Кутепов А.П., а после него – генерал Миллер. Обоих настигла одна и та же участь: оба были похищены агентами ГПУ, тайно вывезены в Советский Союз и там расстреляны. В Шанхае РОВС возглавлял генерал Дитерихс, с семьей которого Нарбуты дружили еще с Владивостока.

     Во всех письмах, которые дедушка получал из Европы в 20-е годы, сквозило отчаяние от положения беженцев, искренняя любовь к России, надежда на падение большевиков и скорое возвращение на Родину. Было много газетных вырезок и вырванных из журналов листов. На одном листке было стихотворение, довольно длинное, но разобрать я смогла только последние строчки:

…. Россия под зубовный скрежет

      Еще проходит обработку.

      Опять кому-то глотку режут,

      Кому-то затыкают глотку.

      История не бьет баклуши,

      В ней продолжают громоздиться

      Перелицованные души

      И передушенные лица.

Иван Елагин (Нью-Йорк)

     Очень интересные письма были из Мюнхена от дедушкиного знакомого по Киеву – Николая Ивановича Епанчина, генерала от инфантерии, старше дедушки на много лет ( дедушка не то учился у него, не то служил под его командованием в Киеве). В эмиграции, живя в Мюнхене, Епанчин был председателем Русского Монархического Объединения. Сотрудничал в местной эмигрантской газете, из которой присылал в Шанхай вырезанные из газет статьи свои. Без лупы совершенно невозможно было их читать. В тех письмах он много писал о Гитлере, о его грязных делишках еще до прихода к власти, о шайке коричневорубашечников – наглых и заносчивых. Писал о таких подробностях, о которых у нас никогда не печатали. Писал о всей Германии, которая в те годы переживала немалые потрясения.

     Несколько писем было из Парижа от офицеров – бывших сослуживцев дедушки. Все писали о трудностях жизни, о неустроенности, о неуверенности в завтрашнем дне. Военное дело для большинства из них было единственным навыком и профессией. Не все знали французский язык. Тревожились о жизни родных, оставшихся в Советской России. Порой писали и об успехах, о курьезных случаях, писали о безвременных кончинах известных политических деятелей, о похоронах. О жизни некоторых из Великих князей, и о их размежевании с Великим князем Кириллом Владимировичем Романовым. О его супруге – деятельной и властной ( похожую характером на бывшую первую леди Союза). Были несколько писем из Франции от полковника Ильи Эрнестовича ( фамилия, по всей вероятности прибалтийская, не помню), который, судя по письмам, был начальником ( или его помощником) Императорской минно-артиллерийской лаборатории и у которого имелась слабо выраженная, идея фикс, выражавшаяся в вечном страхе за свою жизнь, страхе, я бы сказала, паническом. Например, в одном письме он писал: «Цветаева агент ГПУ, ее муж Эффрон грозился меня застрелить». И еще писал, что прочитав «Протоколы сионских мудрецов» уверились в том, что Россию погубили евреи. Писал такую чушь, что мама отбрасывала его письма не дочитывая.

     Было одно интересное письмо из Праги от морского офицера с трудно запоминающейся фамилией, но с именем – Александр. Он хорошо знал Марину Цветаеву, посвящал ей стихи. Одно из них прислал Нарбутам в Шанхай. По избытку чувств это стихотворение, пожалуй вполне можно было сравнить с пушкинским «Я помню чудное мгновенье»…Свои стихи (кстати весьма хорошо написанные) он печатал под псевдонимом, что-то вроде Allegro. Знаком был Александр с многими поэтами: К. Бальмонтом, А. Аминадо, С. Черным, В. Ходасевичем и др. После прочтения «Окаянные дни» Бунина, написал тому письмо в Париж. Бунин ответил. Завязалась переписка. Письмо, где Александр писал о Цветаевой, было самым интересным. Два – три других – менее, но в них было много его стихов и стихов Игоря Северянина, с которым он был в дружеских отношениях и у которого какое – то время жил в Эстонии.

… Еще одна весна, Быть может

     Уже последняя, Ну что ж,

      Одна постичь душой поможет,

      Чем дом покинутый хорош.

                                                      Игорь Северянин.

      Из писем Александра я списала много хороших стихов эмигрантских поэтов. А вот письмо из Парижа от священника отца Иоанна, Он много лет жил в Сербии, служил там или в России полковым священником. Окончил богословскую академию, был образован, начитан. Вообще-то писал о событиях неинтересных для меня суховатым слогом. Но в одном письме были слова… Всего несколько слов. Но каких!...Я их списала, чтобы не забыть.

     «Помыслим о Суворове и о всех русских солдатах и офицерах верных его духу, почтим севастопольцев с Корниловым и Нахимовым, и мысленно склоним головы наши перед всеми героями – патриотами России, павшими в Первой мировой войне, в гражданской войне и во Второй мировой, Им вечная память. От них и через них наша традиция. Их дух жил во всех честных и самоотверженных русских людях: образованных и необразованных, военных и штатских – во всех терпеливых стоятелях и верных строителях нашей истории, Их духу принадлежит и будущее России!» ( из проповеди отца Иоанна).

     Это письмо хранилось среди бабушкиных писем, так как получено было уже после дедушкиной смерти.

     В одной связке писем было письмо без марок и почтовых печатей, видимо дошедшее до Шанхая не по почте, а каким-то другим путем. Письмо было из Ниццы от Н.И. Епанчина, того самого, который в 30-е годы жил в Мюнхене. Уже шла Вторая мировая война. Франция была оккупирована фашистами, Ни цца расположена неподалеку от Виши, где немцы создали марионеточное правительство, и видимо,  поэтому надежнее было послать письмо с оказией. Это было последнее письмо от Николая Ивановича дедушке. Грустное письмо 90-летнего старика, состоявшего на службе у трех Российских Императоров. По натуре своей очень скромного и честного человека, что явствует из его писем. А с какой любовью он писал о своей жене и двух сыновьях, и с какой нежностью о дочери и внуках. Мама попросила меня перечитать письмо вслух еще раз, что я и сделала. В письме были такие строки:

     «Чтобы служить России, быть во главе правительства, прежде всего надо этому СЛУЖЕНИЮ умственно и нравственно подготовиться, ибо в самом деле политика не только не легче любого ремесла, но гораздо труднее, ответственнее, глубже и тоньше. Но если в политике важны становятся не ПРАВДА и ЧЕСТНОСТЬ, а нужны предприимчивость, нахрап и ловкость рук – государству грозит расчленение и распад».

     И еще: «Искоренение ЛУЧШИХ русских людей составляло жизнь и свободу ХУДШИМ; система страха, пресмыкательства, лжи и насилия СНИЖАЛА нравственный уровень…».

     А в конце письма: «О русском народе надо сказать словами Тютчева: «Невыносимое он днесь выносит…».

     Прочитав и перечитав это письмо, мы с мамой почувствовали большую симпатию к его автору. В Петербурге, видимо, они с дедушкой не встречались, а вот эмиграция их сильно сблизила. «Мерилом нравственности» окрестили мы с мамой письма очень старого, больного человека, чувствующего приближение смерти и так просто о ней писавшего.

     Письма, которые получала бабушка – блестящий эпистолярный фейерверк. Кто бы ни писал – все были интересными. Особый эмоциональный мир! Раньше умели и любили писать. Мне кажется теперь так не пишут.

     Большая пачка была от бабушкиной сестры Елизаветы Константиновны Шумерской ( В семье ее ласково называли Лилей). Письма были длинные, умные. Правда часто Лиля переходила на французский, реже на английский. Это затрудняло чтение.

     Природа щедро наградила мамину тетку не только внешностью, но и прекрасными душевными качествами, Она блестяще окончила Смольный, но по каким-то причинам на выпускном балу перед Государем «танец с шалью» танцевала не она, а другая девушка. Фрейлиной она тоже не стала. Но зато удачно, по взаимной любви, вышла замуж за богатого военного дипломата Владимира Шумерского, который в годы Первой мировой войны получил высокий орден и звание генерал-лейтенанта. До войны они с женой большей частью жили за границей. Весной 1914 года купили виллу под Парижем.

     Шумерский был из знатной дворянской семьи. Его бабушка была одной из богатейших помещиц. В одной из ее усадеб по Великими Луками ( если не ошибаюсь) был большой сад со зверинцем, где содержались редкие зверушки и диковинные птицы. А в другой губернии, в родовом имении ее мужа был театр из крепостных талантов. Где даже дирижеры и худлжники были из своих крепостных. ( Шереметьев выписывал художников из Петербурга).

     Два ее внука окончили в Петербурге пажеский корпус. Младший в молодости был повесой, дуэлянтом и сорвиголовой. Зато вскорости остепенился, став камергером Малого Двора. Вторй внук ( будущий муж Лили Соболевской ) был куда серьезнее брата. По окончании пажеского корпуса за надежные способности получил награду из рук Александра III.