Аристократия и ведущий слой

Иллюзия участия масс в политическом действии – один из самых устойчивых политических мифов. Более глубокий взгляд на социальные процессы обнаруживает, что везде и всюду правит меньшинство, а массы являются либо зрителями политического театра, либо играют в нем роль толпы. Именно меньшинство способно дать массе такое видение жизни, которое превратит ее в нацию – общество, пронизанное пониманием политического, пониманием социальной и властной иерархии. Тогда правящее меньшинство и подвластное большинство минимизируют политические отношения между собой и становятся органичными частями единого целого.

Анализируя платонизм, А.Ф.Лосев так демонстрирует логику Платона: “…должен быть общественный класс, который является носителем идеи, созерцателем идеи, специфическим проводником идеи в материальный мир. Платон называет таких людей философами. Они — созерцатели чистых идей, и это есть их профессия. Никто, кроме философов, не должен и не может созерцать и воспринимать чистые идеальные сущности. Никакой другой класс, никакой другой человек на это не способен и не может быть способен. Философы — от природы таковы. Они — мудрые властители над всем телесным; они — победители также и своих страстей. Они — погружены только в идеальное умозрение. Мало того, это и есть правящий класс”. Платонизм, - заключает Лосев, – это проповедь аристократии, причем аристократии духовной, которая ничем иным не занимается, кроме созерцания идей. Это монахи-старцы, погруженные духом и толом в вечность и управляющие на основании своих созерцаний народом.

Философ как идеальный чиновник был всегда лишь предметом мечтаний, но никогда – реальной практикой. Вебер показал эффективность как раз бюрократической машины, осуществляющей разделение труда и специализацию. Вместе с тем, идеальное государство не может быть мыслимо как бюрократическое, и требование ограничения всевластия бюрократии встречается всюду, где обсуждаются проблемы управления. Нужна некая динамическая альтернатива, подталкивающая бюрократический аппарат к ценностям за пределами сохранения набора личных статусов чиновников. Такой альтернативой часто полагают “гражданское общество” и противопоставление частей бюрократической машины путем воплощения принципа “разделения властей”.

Попытка институционального решения проблемы бюрократии, по-видимому, обречена на провал, поскольку оставляет без внимания мотивации чиновников, полагая их такими же независимыми и свободными в преследовании своих интересов, как и остальные граждане. Этическая проблематика, напротив, требует поиска каких-то оснований свободной лояльности чиновника, соединения его запросов и нравственных установок с интересами и запросами нации. И здесь возникает надежда внедрить в бюрократическую систему идею служения, которая свойственна именно аристократии, которая одновременно и служит, и мыслит, и управляет.

Аристократический слой в условиях стабильности государства и единства нации является опорой власти, подчиняясь ей как в силу воспитанной привычки, так и в силу выраженного интереса сохранять сложившиеся социальные отношения. В условиях, когда власть пошатнулась, государственность под угрозой, нация расколота, аристократия берет на себя руководство противоборствующими группировками и восстанавливает стабильность в том или ином виде, но не нарушая традиции.

Аристократия в эпоху Средневековья воплощала в себе идею свободы. В эпоху раздробленности, феодалы защищали себя и своих подданных от произвола и грабежа – их свобода была продолжением их ответственности. Королевская власть вынуждена была считаться с этой автономией и в конце концов “вписывать” личность аристократа в государство. Возник иерархический баланс между личной свободой и ответственностью перед государством. Сломан этот баланс был только буржуазными революциями, покончившими с аристократией. Демократия, лишенная ведущего слоя аристократов, вынуждена была подменять функцию ведущего аристократического слоя чисто коммуникативными средствами, навязывая публике кумиров и в плановом порядке сменяя их новыми. Фикция с этих пор становится условием легитимации власти.

Шпенглер видел в современных нациях население древних династических областей. Династическая идея выстроила фаустовскую (европейскую) нацию - ради нее шли на смерть, повергая потомков в недоумение: как можно было биться так отчаянно за какое-то пустяковое династическое разногласие? И только в конце XVIII начинается эмансипация нации от династического принципа – возникновение идеи либеральной нации, нации литературных людей. “С этих пор во всех странах наличествуют две партии, представляющие нацию в противоположных смыслах, как династически-историческое и как духовное единство. - партии расы и языка”.

Нация исходно связывалась с аристократией - до буржуазных революций именно ведущий слой олицетворял собой нацию. Революция отняла у него эту привилегию - возникло сообщество граждан, которое в свою очередь начало выделать ведущий слой уже не по наследственному принципу, а по принципу политической конкуренции. Распад аристократической иерархии означал, что идея нации и высшие ценности становились общедоступными, и это расширяло численность одухотворенных национальной идеей. Но сама идея мельчала, сливалась с низменными материальными страстями, лишалась привилегии хождения в избранных слоях, ассоциировавших себя с землей – родовым наделом.

Алексис де Токвиль писал: “Когда королевская власть, поддерживаемая аристократией, мирно управляла народами Европы, общество, несмотря на все свои лишения, чувствовало себя счастливым в такие моменты, которые с трудом можно понять и оценить в наши дни”. Аристократия защищала народ от деспотизма, охраняя традицию как гарантию сбалансированности отношений в обществе. С другой стороны, аристократия являлась организованной силой, удерживающей в узде народ, готовый временами к действиям, открывающим пути тирании. Именно этого больше всего опасался Токвиль, наблюдая за демократической системой в Америке.

Вырожденной формой аристократии становится олигархия, пытающаяся скрыто провести свою лидирующую функцию, но не ставя задачи сверх собственного группового эгоизма. Олигархия становится заказчиком политических мифов, имитирующих народовластие, традицию и политическое лидерство “халифов на час” - то есть, имитирует нацию. Но если власть олигархии пошатнулась, вера в фикции демократии поколеблена, государство нестабильно, олигархия не в состоянии выполнить функцию аристократии - переучредить государство. Тогда она вынуждена склонить голову перед тираном так же, как это делает демократия.

Аристократия является источником личностного поведения, связанного сознательным членством в сословной корпорации. Именно такой статус характеризует полноценную, свободную личность. Напротив, управляемые сословия, дорвавшиеся до власти, выхолостили идею свободы как внутреннего состояния и превратили ее в символ хаоса – независимости всех от всех.

Ницше писал об аристократической природе высших форм морали, в которых образ врага присутствует как неизменный атрибут: “Способность и обязанность к долгой благодарности и продолжительной мести — все это лишь по отношению к равным себе, — изысканность в возмездии, утонченность в дружбе, известная потребность иметь врагов (в качестве отвлекающего для аффектов зависти, сварливости, заносчивости — для того, чтобы быть способным к доброй дружбе): все эти типичные признаки благородной морали…”.

Бердяев, обращаясь к задаче выращивания национальной элиты – аристократии, формулирует принцип отношения неравных частей нации – аристократического ведущего слоя и ведомой народной массы: “В истории происходит мучительный процесс все новых и новых исканий истинной аристократии. Дурное и пренебрежительное отношение к простому народу — не аристократично, это хамское свойство, свойство выскочек. Аристократическое чванство — безобразное явление. Аристократия должна была бы давать простому народу от своего избытка, служить ему своим светом, своими душевными и материальными богатствами. С этим связано историческое призвание аристократии”.

Освальд Шпенглер в своем знаменитом труде “Закат Европы” пишет, что раса выражается, прежде всего, в аристократии, которая воспитывает ощущение красоты и доводит телесный идеал воина и героя (добавим также и нравственно-рассудочный идеал мудреца) до чистоты. Аристократия, таким образом, становится, подлинным образом нации.

Многие крупнейшие мыслители перед лицом социальных потрясений присоединялись к призыву смирять презрение к черни. Народ, сколь бы он ни был развращен и бесстыден, остается телесной основой нации, биологическим субстратом национальной души. Поэтому ведущий слой общества обязан заботиться о демографическом благополучии и нравственном воспитании народа, не замыкаясь в себе, не превращаясь в секту.

Но не дай Бог аристократу становиться народником, потакать холопьему духу разночинца, который толком не знает своего рода-племени и не может ценить его. Аристократ – носитель родового знания тайны крови и религиозного таинства: “Аристократизм есть сыновство, он предполагает связь с отцами. Не имеющие происхождения, не знающие своего отчества не могут быть аристократами. И аристократизм человека, как высшее иерархической ступени бытия, есть аристократизм богосыновства, аристократизм благородно рожденных сынов Божьих. Вот почему христианство — аристократическая религия, религия свободных сынов Божьих, религия даровой благодати Божьей”.

Аристократия связана кровью – это очевидный факт, который и в русском дворянстве, сместившем с исторической сцены боярские роды, подтвержден передачей из рода в род идеи служения и чести. Бердяев пишет: “Существование “белой кости” есть не только сословный предрассудок, это есть также неопровержимый и неистребимый антропологический факт. Дворянство не может быть в этом смысле истреблено. Никакие социальные революции не могут уничтожить качественных преимуществ расы. Дворянство может умирать как социальный класс, может быть лишено всех своих привилегий, может быть лишено всякой собственности. Я не верю в будущее дворянства как сословия и не хочу себе как дворянину дворянских привилегий. Но оно остается как раса, как душевный тип, как пластическая форма, и вытеснение дворянства как класса может увеличить его, душевную и эстетическую ценность”.

Важность аристократических для общества принципов Бердяев подчеркивал особо: “Всякий жизненный строй — иерархичен и имеет свою аристократию, не иерархична лишь куча мусора, и лишь в ней не выделяются никакие аристократические качества. Если нарушена истинная иерархия и истреблена истинная аристократия, то являются ложные иерархии и образуется ложная аристократия. Кучка мошенников и убийц из отбросов общества может образовать новую лжеаристократию и представить иерархическое начало в строе общества. Таков закон всего живого, всего, обладающего жизненными функциями. Лишь куча сыпучего песка может существовать без иерархии и без аристократии”. Обращаясь к большевикам, Бердяев продолжает: “И ваше рассудочное отрицание начала иерархическо-аристократического всегда влечет за собой имманентную кару. Вместо аристократической иерархии образуется охлократическая иерархия. И господство черни создает свое избранное меньшинство, свой подбор лучших и сильнейших в хамстве, первых из хамов, князей и магнатов хамского царства. В плане религиозном свержение иерархии Христовой создает иерархию антихристову. Без лжеаристократии, без обратной аристократии вы не проживете и одного дня. Все плебеи хотели бы попасть в аристократию. И плебейский дух есть дух зависти к аристократии и ненависти к ней”.

Выстраивание соответствующей иерархии – бесспорная необходимость для любого общества, намеренного быть самостоятельным субъектом Истории. Отсутствие системы элитного отбора приводит государство к химерным формам: “Демократия может быть понята как установление условий, благоприятных для качественного подбора, для выделения аристократии. При этом целью может быть поставлено отыскание реальной, а не формальной аристократии, т. е. отстранение той аристократии, которая не является царством лучших, и раскрытие свободных путей для истинной аристократии”.

Аристократизм власти может составлять тот признак, отсутствие которого говорит о тяжелой болезни национального организма, отсутствии в нем ведущего слоя стратегической элиты. Это прекрасно понимали русские консерваторы. В начале XIX века Лев Тихомиров прямо подчеркивал необходимость восстановления аристократических начал: “Если бы класс политиканов мог осесть в стране прочно, стать более или менее наследственным, то политика, перестав быть un sale metier, конечно, привлекла бы к себе более уважающие себя слои нации. Укрепив свое положение, новый класс мог бы вступить с народом в более тесное нравственное общение и приобрести способность выражать дух народа. Такая эволюция демократического парламентаризма привела бы к некоторому виду аристократического строя”. Позднее И.А.Ильин писал: “Демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т.е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно лучшие силы народа... Демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть”.

Демократия, как показывает история современной России, порождает особые формы правящего отбора - подрывающие жизнеспособность нации и государства. В России в конце ХХ века явно выделилась новая этнополитическая идея, возводящая на пьедестал космополитическую персону в пример отречения от собственного рода, расы, истории, культуры. Идея интернационализма за полтораста лет переросла в идеологию русской жертвы ради достижения этнической безразличности и, наконец, в постсоветской интеллигенции воплотилась в химеру антиэлитного отбора, создающего космополитические “верхи” - антипод родовой аристократии.

Преимущества в новой системе ценностей, отбросившей природную иерархию, получают люди предельно оторванные от национального организма, предельно денационализированные, с предельно перемешанной кровью и воспитанные в ненависти к национальному телу и национальному духу. Именно перемешанность кровей и публичное оглашение этой своей особенности открывает доступ в “клуб избранных” - новую элиту.